Непостижимый образ

Норвид несомненно повлиял на Бродского — в том же плане — «видения экзистенциальных вариантов». Когда Бродский переводил Норвида, он еще не знал, что понятия пространства, времени, одиночества, власти слова обретут для него вскоре совершенно новый смысл. Каким-то непостижимым образом Норвид оказался для его собственного психологического опыта как бы опережающим: сначала было чужое слово, которым было выражено опережающее собственный опыт переживание, затем это слово как бы «притянуло» личный опыт, давший новые — свои — слова. И в этом сложнейшем сплаве, который представляет собой язык зрелого Бродского, присутствие импульса, полученного от Норвида, несомненно.

Кстати, в переводах Норвида для самого Бродского на первый план вышел уже не звук, как было у Галчиньского, а именно само слово, семантика сцепления слов, жестко и точно формулирующих «метафизическое усилие» стихотворения.

Нет, пожалуй, в польской прозе XX в. писателя, который в своем стремлении разрушить схематизм негативных представлений поляков о России и русских пошел бы дальше Игоря Неверли. Эта «пространственная» метафора как нельзя более кстати — борьба Неверли с ограниченностью польско-русских стереотипов была именно процессом. Тема, возникшая в первой книге о «русском докторе» («Парень из Сальских степей»), достигает своего рода кульминации в последнем романе, где речь идет о Сибири и ссыльных («Сопка голубого сна»). В этой таинственной книге читателя ошеломляет завороженность сибирскими таежными просторами, восхищение тесно связанным с природой образом жизни русских сибиряков.