Варшавская мозаика

Подобного рода свойство — жить не напоказ, отмечали и другие. Варшава — «город домашний, — пишет Л. Лиходеев. — Там, как мне показалось, все свои и не перед кем ломаться… Определенная ортодоксальность, которая, казалось, должна бы сопутствовать столичной сущности, в Варшаве… не выпячивается. Там живут <…> так сказать, ;щя себя, а не для отчета. Если красивый дом — так не для показа, а исходя из его сущности, если красивая одежда — так тоже не для того, чтобы кого-нибудь поразить, а для того, чтобы самому лучше себя чувствовать в такой» («Варшавская мозаика», с. 267). Каким-то семейным уютом веет от описания Л. Славиным Лазенковского парка, где ветер гоняет «лапчатые листья каштанов», весело перекликается мелькающая меж деревьев детвора, и «стайки пенсионеров азартно обсуждают мировые дела — все это в ласковой рамке осени выглядит…так безмятежно!». Описания подобного рода с часто встречающимися в них определениями «изысканный», «обаятельный», «очаровательный» создают впечатление о каком-то особом мире Варшавы — красивом и, подчеркнем, очень притягательном. Но Варшава предстает и в другом ракурсе, при этом в описаниях ее русскими авторами используются выражения: «мужество», «героизм народа», «беспримерный подвиг» и т. п. — когда речь заходит о Варшаве восставшей, а затем возрожденной из руин за несколько лет. С восхищением писали русские авторы о восстановлении Варшавы в ее историческом облике, как не имеющем прецедента в мировой культуре. И если на первых порах в варшавских впечатлениях еще упоминались некоторая «макетность», «нарисованность», то к началу 60-х гг., по словам К. Паустовского, Варшава стала уже «не гениальной подделкой, а подлинностью». Такого рода варшавские наблюдения особым образом корреспондируют с описаниями варшавских новостроек. Речь идет не о репортажной публицистике, исполненной официального оптимизма и пропагандировавшей новые стройки, как иллюстрации социалистических преобразований в Польше. Ю. Нагибин воспринимал обновление Варшавы в контексте широко понимаемой исторической связи времен. «Сохранив свое лицо, — писал он, — город стал чем-то иным — современным, просторным, свободным к дальнейшему росту, ко всем чудесам будущего. В этом своеобразие сегодняшней Варшавы, ее особенность, она сумела слить прошлое, все сколько-нибудь ценное в нем, с настоящим». Подчеркивая «святую память» горожан о своих погибших сыновьях и дочерях, Нагибин очень энергично отмечает, что Варшава — «не склеп с саркофагами», а трудовая, радостная… ироничная, не терпящая позы и надутости», Варшава, «умеющая здорово работать и со вкусом веселиться… — словом жить… И ради этой полной и громкой жизни все памятники… все мемориалы и монументы, ради большой жизни выстояла Варшава наперекор всему». («Из варшавского дневника», с. 313-314). По Славину секрет очарования Варшавы составляют «ее героическая история, и прелесть ее черепичных крыш, новостроек, дворцов и каштанов, и весь этот сплав гордости и горечи, отваги и юмора, упорства, изящества и революционного пыла, которые и есть судьба и нрав Варшавы».