Культура захватчика

Конечно, эта формула основана на поэтике шутки — и в своей краткости она, возможно, что-то искажает. Но, в общем, она достаточно точна. По политическим мотивам каждый поляк нес в себе некоторый негативизм по отношению к культуре захватчика. Для его преодоления приходилось использовать силу. Но в то же время он мог и поддаться обаянию той или иной чужой культуры. Обе они — и немецкая, и русская — принадлежали к ведущим европейским культурам, причем последняя именно в XIX в. переживала свой расцвет.

Конечно, это обаяние постепенно проникало в сознание поляков и меняло-по крайней мере отчасти — отрицательный стереотип русских.

Добавим к этому тот очевидный факт, что в период подневольного положения Польши не только шли войны и вспыхивали восстания. Были и продолжительные периоды тягостного для поляков, но мирного сосуществования. Можно было увидеть русских в ситуациях, когда проявлялись их чисто человеческие качества. Убедиться в их сердечности, дружелюбии. Увидеть, что российские чиновники имеют такие, незамеченные ранее, пороки, как склонность к выпивке и коррупцга — этим можно было воспользоваться (подкупали даже цензоров). Становилось ясно, что многие русские не отождествляют себя с властью, что у них свое отношение к существу польско-российского конфликта, а их готовность помочь в этом вопросе может простираться очень далеко. Такая активно пропольская позиция встречалась даже среди высокопоставленных чиновников. К ним принадлежал, например, «ополяченный» (в чем его упрекали многие коллеги по царской администрации) мэр Варшавы в 1875—1892 гг. Сократ Старын — кевич — единственный русский, чье имя сегодня носит одна из площадей столицы Польши. Едва ли не каждая интеллигентская семья в Королевстве Польском и на «отобранных землях» могла назвать «врага», который ее предостерег, защитил, помог спрятаться, избежать опасности.