Позитивная оценка универсализма

Позитивная оценка универсализма русской культуры часто ассоциируется у польских писателей с убеждением, что творчески понятая общность опыта поляков и русских возникает на почве страдания. Это заметно в различных произведениях писателей-позитивистов — например, в цикле рассказов Элизы Ожешко «Gloria victis», где январское восстание интерпретируется уже не только как верный, хотя и отчаянный порыв поляков против имперского гнета, но и как война, которая охватывает обе стороны своей жестокостью и ужасами: «А там, в звериной ярости, в агонии клубились человеческие тела и в сумятице борьбы, в раскатах грома, в дожде гигантских молний кровь текла с них на траву, мох, цветы и впитывалась в дрожащую от грохота и шума землю…». В период модернизма, в конце концов, происходит своеобразное наложение романтических, «предназначенных» до сих пор для интерпретации истории Польши и специфически польского опыта страдания схем на действительность и историю России. Это происходит, например, в творчестве Тадеуша Мичиньского, драма которого «Князь Потемкин» — написанная на основе реальных событий: бунта моряков на кораблях черноморского флота и истории жизни «красного адмирала», лейтенанта флота Петра Шмидта — оказывается одновременно парафразой и творческим развитием «Не-божественной комедии» Зиг — мунта Красиньского. В «Князе Потемкине» Мичиньский использует знание вечных дуализмов русской культуры, являющихся одновременно внутренними противоречиями русской души. В характерах изображенных Мичиньским моряков сосуществуют братство и готовность к предательству, непоколебимая гордость и самоуничижение. Появляется здесь также мотив «двойной жизни»: маски, которую, находясь под властью «дьявольского» режима Империи, герои вынуждены носить постоянно. «Если что — я готов, — говорит морякам фельдфебель Ти — шевский — у меня тоже уши и глаза есть — знаю, что затевается в России… Вот сброшу эту фуражку, тогда буду рассуждать, а пока — не смей, молчи!». Произведение Мичиньского пронизано гностическими мотивами, весьма характерными дня модернизма, но еще раньше создававшими специфический характер русской культуры. Способность к жестокости сосуществует в ней — по мнению автора «Князя Потемкина» — с чистейшей, безупречной добротой, подобно тому, как — в интерпретации Бориса Успенского и Юрия Лотмана — фигура «отщепенца» может означать в русской культуре и палача, мучителя, и святого. Воплощением такой «голубиной доброты» является, например, моряк Ми — тенко, говорящий: «Милые, сердечные братья — не надо крови. И рекруты люди. В них только разуму мало, а сердце у них мягче воска. Да и мудрецы наши офицеры тоже не так жестоки, как нам кажется. Дисциплина — вот, что их губит, а сами они тоже добрые». Бунт на корабле происходит, однако, в «гностическом пространстве» хотя бы потому, что не в силах привести к позитивным результатам. Материальный мир неизбежно проникнут злом — между нарисованными уже явно гротескно имперскими структурами власти, которые олицетворяет капитан Ваминдо (воплощение негативной формы русского «отщепенца»-дегенерата и мучителя) — и революцией, которая не может быть ничем иным, как «самоуничтожением зла», нет места для реализации индивидуальных стремлений, нет места свободе.